Фёдор Дубшан побывал на премьере документального фильма «Последнее танго в Петербурге» о русской паре танцоров квир-танго — и рассказывает о своих впечатлениях.
Злой 2022 год сорвал многих из нас с места, запустил на новые орбиты — как беззаконные кометы. И внутренне, и внешне. И «Бок о Бок» тоже перестал быть бок о бок. Кто-то, как создательницы кинофестиваля Гуля Султанова и Мэнни де Гуэр — в Таллине. Я в сентябре уехал из России в Израиль. Это противоречивый опыт.
Одновременно тяжелая, вынужденная перемена — и большое облегчение. Один из радостных моментов — свобода совести, высказывания и самовыражения; то, к чему привыкаешь постепенно, но что после российской сдавленной атмосферы ощущается как глоток чистого воздуха.
Я не бывал здесь в июне, но знаю, что в это время Тель-Авив весь увешан радужными флагами, и на прайд собирается огромное количество радующихся людей, ЛГБТК и союзников. Да и весь год спокойно проходят квир-события.
Одно из них — Тель-Авивский международный ЛГБТК+ кинофестиваль, коллега и партнёр «Бок о Бока». Приходишь в здешнюю «Синематеку» и поражаешься с непривычки спокойствию зрителей: никто не переживает, что явится какой-нибудь Милонов или полиция объявит о минировании… Можно просто наслаждаться кино. Для выходца из России (а таких стало в последнее время сильно больше), наверное, самой интересной на фестивале была премьера документального фильма Александра Виноградова «Последнее танго в Петербурге» — о двух молодых танцорах, организовавших студию квир-танго — и тоже уехавших в Израиль.
За окном сиренево-серый питерский вечер, а может, утро — не поймёшь в этом климате. На ярко освещённой кухне сидят трое: Отар, Михаил и мишина мама.
— Миша на вас не сильно давит? — интересуется Отар. — Ругается! Говорит, чтоб я следила за телом, — отвечает мама. — А мне кажется, это как-то больше через интуицию достигается…
Миша смущённо улыбается. Речь про танго. Мама тоже посещает милонги, которые ведут Отар с Мишей.
Сидят, пьют чай — и это просто люди, облачённые в свои обычные, иногда медлительные, плотские, занимающие место в пространстве тела. Так кажется, пока не увидишь их, как говорится, «на паркете». Потому что тела всё те же, но — вслед за томной музыкой — поют беззвучную песню своими движениями, концентрацией своей энергии. Это поэзия тела, живопись мышц и кожи.
Перед очередным занятием в своей студии Отар берет слово:
— Мы несовершенны! Я несовершенен… — («Да ладно, Отар!» — раздается из зала), — и мы будем танцевать танцы несовершенных людей.
Отар Багатурия и Михаил Капицкий уже давно преподают квир-танго — разновидность танца, в которой роль ведущего и ведомого по желанию может занимать кто угодно. А танцующие пары могут быть и однополыми. Это необычно для такого консервативного танца, как танго, тем более в современной России. В этом есть вызов, особенно учитывая, что Отар и Михаил поначалу танцевали так на общих милонгах. Это вызывало не то что удивление — вражду.
— На обычном танго пригласишь мальчика — обдадут ненавистью с ног до головы. А у нас можно, — просто объясняет Отар.
И опять — всплеск искусства, синергия двух тел, энергия, передающаяся через экран, настоящая, без шуток, магия, оживляющая даже написанную на стене студии итальянскую улочку… А затем — снова какие-то бытовые хлопоты, Михаил с папой кладут полы в квартире.
— Отар случайно не княжеских кровей? Очень благородная внешность, — уважительно интересуется папа.
Как у Монти Пайтона было: «А теперь нечто совсем другое». Фильм Александра Виноградова весь такой — довольно разнородный. Точно так же, как скульптурной красотой Отара, камера подолгу любуется комичным копошением хомячка, их домашнего питомца, или тем, как Миша с Отаром танцуют дома — один в строгом костюме, другой в крошечных трусах-джоках. А потом объектив отвлекается на заоконный утренний пейзаж — снова питерский, в голубых тонах; углубляется в него, как человек не вполне проснувшийся зависает взглядом, заглядевшись и даже не осознавая этого. Звучит пронзающий своей меланхолией барочный саундтрек. И внезапно кадр раскрашивается прямо поверх нарисованными мультяшными вставками, будто это какой-то задорный анархо-панковский видеозин…
Меняются времена года, причём не в строгой нашей последовательности — вот весна на Марсовом поле, сирень. Митинг. Кажется, Радужный флэшмоб. «Полиция с народом!..» — чей-то отчаянный крик и чувство стремительно сжимающегося пространства свободы посреди этой обманчивой весенней яркости. Но следом вовсе не лето — зима, поездка в машине по шоссе, тусклое, как свеча, солнце на горизонте посреди столбов пара из заводских труб. И разговоры вовсе не про танго, а про что-то другое; полные умолчаний беседы, и из этих пауз выглядывает напряжение и не до конца нам понятная, но абсолютно подлинная тоска.
Всё это могло бы быть невыносимо пёстрым: даже трудно сходу вспомнить другой пример из кино, когда настолько разнородное по стилистике, цвету, ритму попурри соседствовали бы рядом. Но здесь всё гладко стыкуется в единый целостный импрессионистский образ. В этом разнообразии есть какая-то жажда, жадность до жизни, — когда комедия, и лирика, и драма входят в ткань фильма, и не просто входят, а находят там своё законное место. Но так ожить кино может только благодаря исключительному глазомеру режиссёра, который ориентируется не на поверхностную логику тематики и последовательности, а на едва уловимое требование гармонии. Как в начале фильма мама Михаила говорит о том, что хочется следовать интуиции — так и Александр Виноградов совершает свой кино-квир-танец, не сообразуясь с обычаем, не торопится вернуться к теме и к сюжету, думает о своём.
И самого танго — удивится зритель — здесь совсем не так много. Оно появляется яркими вспышками. О нём говорят. Но фильм в большей степени, чем рассказывает о танце, использует его как метафору. «Последнее танго в Петербурге» — очевидный каламбур, отсылающий к классике Бертолуччи.
А на английском языке фильм называется более тонко: «Before We Move». Это можно перевести и как «Прежде чем мы начнем движение» — и как «Прежде чем мы уедем». Это и правда последнее танго — потому что всё в ленте пронизано ощущением окончания, ухода. Танец становится уроком дзена, метафорой жизни, интенсивно проживаемой здесь и сейчас, в абсолютной естественности.
После фильма режиссёр Александр Виноградов рассказал, что планировал посвятить часть картины новой жизни ребят в Израиле — но решил, что важным будет показать именно их историю до ухода. И это ещё раз доказывает его чувство вкуса: вместо обычного рассказа о переезде двух петербуржцев он с помощью своего умения и их мастерства создал настоящий киномиф об уходе из прежней жизни, и мосты Петербурга в конце разводятся прощально — как разделяются руки тангеро, когда становится тихо.
Но завершение одного танца подразумевает, что начнётся и другой, новый. Жизнь восторжествует. Эта музыка будет вечной.
