На примере новых книг «Дни нашей жизни» и «Тетрадь в клеточку» Екатерина Кудрявцева рассуждает о судьбе отечественной квир-литературы.
В 2020 году вышло два романа российского писателя Микиты Франко: «Дни нашей жизни» — про пару геев, воспитывающих ребёнка в современной России, и «Тетрадь в клеточку» – про транс-переход родителя в современной России и ребёнка, оставшегося «после».
«Дни нашей жизни» — сборник отдельных зарисовок, раньше бывший закрытой группой Вконтакте, просто и быстро объединённый в книжку — посвящён детству мальчика Мики: его мать умерла, и на воспитание его взял брат матери Слава. Он живёт со Львом, которого такой расклад не устраивает, но делать нечего. Так у Мики появляется пара отцов и куча связанных с этих проблем в школе, во дворе и в психике. Это хорошая наивная подростковая проза: все эмоции героя выкручены на максимум, а мир почти всегда только ранит. Как такового событийного сюжета в книге нет: мы следим за бессистемным детским восприятием, увлекающимся и бросающим, погружённым в себя и себя не понимающим, страдающим и, ну, обычно страдающим. Это дневниковый (или даже — терапевтический) текст, который предлагает ровно один взгляд, заинтересованный больше в том, чтобы перечислить, а не рассказать (и уж тем более — показать) какую-то историю.
«Тетрадь в клеточку» устроена сложнее — здесь есть и попытки литературного цитирования, и небольшая интрига. Главный герой — снова тонко устроенный мальчик Илья. Они с отцом переезжают в новый город («какой-то российский город») после «дня S». Он идёт в новую школу и знакомится там с детьми из разных меньшинств (сексуального, этнического, нейроотличного и так далее) и их проблемами с принятием в обществе. На фоне всех школьных неприятностей развивается и семейная проблематика: как выясняется, одним из его родителей был трансгендерный человек, который покончил с собой.
Оба текста похожи: в них детский взгляд смотрит на проблемы, ставшие одними из самых болезненных мест этического ландшафта российского общества.
Проблемы эти, конечно, больше одного ребёнка и больше одной персональной судьбы — но в противовес им почему-то предлагаются дидактические уроки в формате «давайте жить дружно». С этим решением сложно спорить (конечно, жить нужно дружно, важно слушать и разговаривать друг с другом, понимать отличия — и так далее), но есть ощущение, что оно несоизмеримо с масштабом и сложностью проблемы, позаимствовано из какого-то иного смыслового контекста, нежели та социальная реальность, в которой мы сейчас существуем и в которой опубликованы эти тексты. В янг-адалте как жанре право человека, чем-то отличного от большинства, на жизнь является прописной истиной, но в России это всё же не так.
«Дни нашей жизни» и «Тетрадь в клеточку» фрагментарны, клинически избавлены от деталей и терапевтичны. Эти авторские решения можно обсуждать, но создается впечатление, что в современной России они снимают с автора ответственность за несделанное социальное высказывание.
Обязательно ли это в книжках для подростков? Скорее нет. Хотелось бы это видеть в одном из первых опубликованных русских квир-романов? Скорее да.
Разговор с самим собой
У обоих текстов есть общая черта — это дневники на грани «утренних страниц» (то есть они персональны и сыры и не особенно беспокоятся о том, как написанное будет прочитано другой парой глаз) и одновременно обезличены, избавлены от деталей. В результате получается текст, за который «другому» сложно зацепиться: он не предполагает читателя иного, чем автор, и в нём почти нет «крючков» для диалога. Мутная гора эмоций, понятная автору и лирическому герою, так и остается мутной горой эмоций без начала, середины и концовки. За ощущение мутности отвечает бездетальность и фрагментарность. Мы не знаем, как выглядят герои, где они живут, какой породы они заводят собаку. Писательская мантра «show, don’t tell» («показывай, а не рассказывай») здесь не работает: мы читаем только рассказ главного героя, и больше ничего, у нас есть только одна перспектива, и она увлечена только собой, собственным взглядом на себя.
Характеры персонажей постоянно шатаются: например, один из двух отцов в «Днях нашей жизни», говорливый борец за справедливость, в очередной кризисной ситуации вдруг просто утекает из кадра, не попытавшись ничего решить. Другой герой вообще внезапно появляется на странице, как капля кетчупа — автор сам говорит, что «вы его не вспомните, потому что я его никогда не упоминал».
Психологизм и построение сюжета вокруг эмоциональной жизни героев то и дело стучится об условности школьной прозы: каждый чувственный замут разрешает хирургически правильная дидактическая фраза или поступок. При этом дидактика эта кажется неискренней, приобретённой извне, не пережитой и не понятой до конца. Она, словно пластырь, слепляет неустойчивый внутренний мир героя, не предлагая в общем никаких значительных или глубоких трансформаций. При любой смене контекста все персонажи, вроде бы прилежно заучившие свой урок в одной зарисовке, в следующей снова предстают совершающими те же ошибки и поступки, словно их прошлый жизненный опыт стирается в конце каждой главы.
Квир-опыт в вакууме и геи – правильные и неправильные
И в комбинации этих факторов: обезличенности, отсутствии деталей, нехватке консистентности — кроется проблема. Не до конца понятно, на какую аудиторию рассчитаны тексты и какое сообщение они несут: этический смысл обеих историй сводится к наивным «википедийным» сентенциям о том, что жить надо дружно, а тот, кто дружно не живёт, сам себе и неправ. Этот набор прописных истин связывается с драмой и персонажами грубыми нитками («так правильно, потому что так правильно»), не вызывая эмпатии и не предлагая понимания квир-опыта на эмоциональном уровне. Ибо это просто квир-опыт в вакууме. И, к сожалению, когда речь идет о российской аудитории как основном реципиенте текста (т.е. не о переводе или дубляже продукта, изначально произведённого без её учета), важно помнить о контексте прочтения этих сюжетов.
При громкости заявленных тем — гей-семья! Транс-переход в семье! Дети в этих семьях! В России! — текст удивительно мало заинтересован их сложностью и не пытается сформулировать никакой ключевой мысли, выстроить диалог с контекстом, в котором он существует.
Например, в «Днях нашей жизни» главному герою приходится постоянно обходить тему своей «неудобной» семьи в школе, прятать второго отца и убирать фотографии и радужный флажок, если кто-то приходит в гости. Это — главный нерв и скандал романа, но при этом в нём не хватает проживания квир-опыта. Он (роман) не рассказывает про сложных людей в сложных ситуациях — как заправская агитка, он берет архетипичные образы родителей и нормализует их попытку вписаться в гетеросексуальное общество, которое их отвергает, всячески показывая семью «самой обыкновенной». Один родитель эмоционирует, другой «бьёт, потому что любит» — все нормально, как в «обычных» семьях. Но ЛГБТ-семья не должна подстраиваться под стереотип «самой обыкновенной», чтобы получить право на существование, и странно встречать эту тему в янг-адалте.
Ложь героев, которая вроде бы отчасти представляется как неизбежная, на самом деле — лишь средство «сойти за своих». Герои изо всех сил отстраиваются от «других», «не таких» геев. Эти «другие» геи не считываются в обществе как «обычные люди» и, собственно, того и не хотят — они просто хотят жить так, как им нравится, без внешнего осуждения. И это встречает негатив и насмешки от геев «правильных», «таких же, как обычные люди». Особенно важно, что родители героя познакомились и вели себя в отношениях «не так», как обычно знакомятся «осуждаемые обществом» геи, а как «обыкновенные люди». Эта внутренняя сегрегация и внутренняя гомофобия, которая не осознается персонажами, а только ещё больше невротизирует их — куда более опасное сообщение, чем может показаться. «Первый ЛГБТ-роман про гей-семью в России» берёт ту самую государственную агитку, благодаря бурной дискуссии вокруг которой он был также бурно обсуждён, под ручку, и демонизирует геев, которые чем-то отличаются: ставят друг другу лайки, одеваются в розовое и рассуждают о гендерных стереотипах.
Похожими у Гриши и Гоши оказались не только имена, но и внешность. Однажды в каком-то российском сериале я видел образ гея — этакого рафинированного манерного мальчика, но родители сказали мне, что это глупое и неправильное представление, на которое даже не стоит обращать внимания. Однако Гриша был очень похож на того персонажа: он даже оделся в розовое, будто хотел победить в конкурсе на максимальное соответствие стереотипам. В Гоше этого было меньше, но их схожесть друг с другом являлась очевидной.
Автор не умер — он ещё кое-что может
Это, однако, и неудивительно: автор сам говорит, что его романы — не квир-романы, а «книги для всех» и «книги про вообще»:
«...я себя не считаю квир-автором, и, как я уже говорил, книги абсолютно квир-книгами не считаю. “Дни” читают, я знаю, очень много просто родителей, обычных, гетеросексуальных, потому что там описаны чувства подростка, им это помогает лучше понять своих детей. А кто-то читает независимо от ориентации и гендерной идентичности, просто чтобы вспомнить себя, какие-то непережитые свои чувства, пережить их заново, что-то для себя открыть, закрыть какой-то гештальт. В “Тетради в клеточку” много сюжетных линий, и она интересна и людям с ментальными расстройствами, и людям, которые по национальному признаку ущемлены».
И эта позиция вскрывает то ли бесконечный идеализм, то ли равнодушие к социальной действительности, в которой эти романы написаны и изданы. В квир-ярлыке как будто бы заключены какие-то творческие или аудиторные ограничения, а в претензии на универсальность видится свобода. Это, однако, иллюзия: универсальности в литературе почти не существует, зато есть набор правил, который помогает существовать одним людям и мешает — другим. И социальная реальность, в которой написаны книги Франко, такова, что, например, ЛГБТ-кинофестиваль «Бок о Бок» каждый год разгоняют именно из-за первой части названия.
Это разделение подчеркивает «инаковость» и исключённость квир-культуры: как будто бы квир-вещи заведомо получают более узкий фокус внимания, нежели вещи «универсальные». Но это происходит как раз из-за того, что универсальными считаются тексты (и другие объекты культуры), которые обращаются только к нормативному опыту. Ярлык «квир» в этой парадигме как будто бы сразу удаляет роман из категории книг, которые могут прочитать все. Но здесь важно задаться вопросом: почему мы исходим из предпосылки, что квир не будет интересен широкой аудитории? Что именно в этом определении делает тот же самый текст, который без этого ярлыка интересен абстрактным «всем», нишевым? Ответ, в общем-то, простой: системная гомофобия. Конформизм и готовность сказать, что «квир — вообще не самая важная вещь в романе», и приводит к тому, что квир-опыт остаётся маргинализированным, что его можно спокойно использовать в политической агитации в роли «страшилки», что его можно вытолкнуть за границу «нормальности» и поставить с ней в оппозицию.
Чем чаще люди (и тем более — писатели в и вокруг своих текстов) будут открыто говорить, что они — часть определенной группы и это важно, тем сложнее государству и нормативным социальным институтам будет делать вид, что ЛГБТ-люди — это малозначительный статистический выброс, который можно демонизировать в своих целях.
Получается, что романы, призванные показать некое решение социальной проблемы, отчасти её «колёсиком» и становятся. Индивидуальная исключительность в современной неолиберальной идеологии представляется решением всех проблем: достаточно быть персонально успешным, уверенным, осознанным, супергероическим — и тогда ты не будешь страдать от системных проблем социальных, экономических и культурных институтов. Достаточно быть ответственным за собственное счастье, заучить достаточно Очень Верных Высказываний о Мире, и сделать Всё Правильно — и если после всего этого ты всё равно будешь несчастным, это только твоя вина. Замалчивать причину травмы, скрывать её за дистиллированными истинами и делать вид, что она — такая же, как и у всех, значит лишать её значимости и замалчивать её серьезность. Обязательно ли, чтобы эта тема осознавалась в янг-адалте? Совсем нет. Хотелось бы, чтобы это происходило в российских квир-романах, которые только-только начинают публиковаться? На самом деле да.
